Михаил Илларионович Артамонов
Честность и твёрдость учёного и руководителя
Михаил Илларионович Артамонов
Железная дорога стала в дореволюционные и в последующие годы тем путём, который в буквальном смысле слова вывел тысячи мальчишек из захолустных деревень и городков в большую жизнь. Попав в столицу, большинство из них зубами держались за работу, учёбу и жильё.
Немножко проще было тем, у кого отец или старший брат уже зацепился за какое-то место в Москве или Петербурге. Поводом нередко было отходничество, характерное, например, для Весьегонского уезда. Надо было лишь добраться до станции Овинище Николаевской железной дороги — а паровоз довезёт до северной столицы. Так оказался в Петербурге сначала отец Михаила Артамонова, а потом и он сам.
Михаил Илларионович родился 5 декабря 1898 года в деревне Выголово нынешнего Молоковского района Тверской области. Когда ему исполнилось девять лет, он переехал в Петербург к отцу, который там жил и зарабатывал на пропитание проживавшей в деревне семьи. Окончив в 1913 году вечернее городское 4-классное училище, Михаил работал конторщиком, а затем счетоводом в Обществе заводчиков и фабрикантов. На войну его ещё не взяли по возрасту, и он реализовывал свою тягу к учёбе, занимаясь на коммерческих курсах и на вечерних общеобразовательных курсах, чтобы получить аттестат зрелости. По воскресеньям он занимается живописью в художественных классах у Кузьмы Петрова-Водкина и других известных художников. С этих пор и до последних дней жизни Артамонов глубоко чувствовал искусство, а систематическое чтение и общение с поэтами сделали его настоящим эрудитом и интеллигентом.
Войны и фронта он всё же не избежал: его призвали в действующую армию, и весной и летом 1917 года он участвовал в тяжёлых боях на Западной Двине, отступая к северо-востоку в составе Северного фронта. В декабре 1917 года Артамонов вернулся в Петроград и поступил на работу в Международный банк, но тяжело заболел сыпным тифом. Едва придя в себя, он добрался по той же железной дороге до родных мест. Восстановив здоровье, Михаил Илларионович три с половиной года работал в Красном Холме преподавателем и директором школы, вместе с Сергеем Сусловым, будущим профессором географического факультета Ленинградского университета, тогда тоже учителем, организовал Бюро по изучению местного края. Он общался с академическими учёными и профессорами, в частности с главой славяно-русской археологии Александром Спицыным, навещавшим, несмотря на солидный возраст, тверские края.
Осенью 1921 года Артамонов вернулся в Петроград, поступил в университет и под руководством Спицына стал изучать русские древности. Знаток древнерусского искусства Николай Сычёв обучили его методологическим и исследовательским навыкам в искусствознании.
Окончив археологическое отделение, Артамонов начал работу в университете младшим ассистентом археологического кабинета. Он участвовал в крупной экспедиции на свою родину — в верховья Мологи, где провёл глубокие комплексные историко-этнографические исследования. К сожалению, из печати вышел только один том «Трудов» этой экспедиции. В 1932 году его избрали доцентом, а уже через два года — профессором только что воссозданного исторического факультета. Докторскую диссертацию «Скифы. Очерки по истории Северного Причерноморья» он защитил 25 июня 1941 года.
После войны, в феврале 1949 года, он стал заведующим кафедрой археологии Ленинградского университета, одновременно исполняя обязанности проректора по учебной, а затем по научной работе. Артамонову пришлось проявить весь свой интеллект, талант руководителя, дипломатичность, сберегая научно-педагогические кадры университета от учиняемого партией погрома. Глава Ленинграда и член Политбюро Андрей Жданов с давних пор высоко ценил Артамонова, а тот порой в своих действиях раздвигал рамки дозволенного, когда дело касалось судеб коллег, но не обращался при этом к вождю.
С января по май 1950 года Артамонов даже исполнял обязанности ректора университета, ещё раз проявив исключительные организаторские способности, но отказался от предложения остаться на этой должности и до самой кончины заведовал кафедрой археологии. Это было золотое время ленинградской университетской археологии. Эрудиция Артамонова позволяла ему читать общие курсы на высочайшем уровне, а в спецдисциплинах — бронзовый век, скифы, хазары, этногенез славян — он углублялся в тонкости и детали, предъявлял новейшие результаты полевых исследований, в том числе своих, ставил проблемные вопросы и обсуждал их вместе со студентами.
Очень своеобразным было его отношение к прямым ученикам, с рядом которых мне довелось быть знакомым. В отличие от других создателей научных школ он не держал их близ себя, не предлагал молодым кандидатам работ по интересующим его направлениям, ратуя за независимость опыта, свободу поиска и свободу мысли. Помню, как у его аспиранта Саши Айбабина, с которым мы вместе работали в одной из южных экспедиций, даже голос менялся, когда он говорил об Учителе, а мы тихо завидовали ему.
Второй стезёй, которой шёл Артамонов параллельно с работой в университете, была его работа в Государственной академии истории материальной культуры. Он начал её с изучения древнерусской живописи Новгорода, продолжил археологическим изучением Ленинградской области, а затем обратился к археологии Подонья и Центрального Предкавказья. Начав в 1928 году разведочное обследование городища Саркел, он ряд лет систематически изучал этот уникальный памятник, завершив исследования в 1949—1951 годах самыми масштабными в СССР археологическими раскопками. В 1937 году в системе Академии наук СССР был создан Институт истории материальной культуры, где Артамонов стал заведующим сектором дофеодальной Европы, а через некоторое время возглавил этот институт (ныне Институт археологии Российской академии наук). При нём институт превратился в мощнейший научный центр страны. Пристальное внимание уделялось публикации результатов полевых исследований. Артамонов основал серию сборников «Краткие сообщения ИИМК» и «Материалы и исследования по археологии СССР», редактировал журнал «Советская археология».
Его тема в науке — скифы, хазары и славяне. В каждом случае проблема в полном объёме ставилась в виде строгой научной задачи и в процессе разработки поднималась на уровень обобщения. Этому подчинялась и вся большая экспедиционная деятельность Михаила Илларионовича, который в течение научной жизни возглавлял более тридцати экспедиций. Его раскопки обогатили важнейшие археологические фонды, эти экспедиции стали фундаментальной полевой школой для двух поколений археологов.
В 1951 году в разгар раскопок Саркела Артамонов получил правительственную телеграмму, предписывавшую ему вступить в должность директора Государственного Эрмитажа.
Его ученик профессор-археолог Столяр писал, что кадровики из ЦК ошиблись, предполагая, что он будет послушным исполнителем их воли: «В нём не увидели глубокое наследование исконно народного (можно сказать, исторического) свойства нравственной стойкости, преданности делу. К тому же у Михаила Илларионовича эта особенность была укреплена особым «рефлексом» — его сопротивление обязательно возрастало, если он испытывал некорректное давление аппарата власти, преследовавшего свои особые цели... М.И. Артамонов считал генеральной задачей принципиальное наполнение всего бытия музея научной работой высокого уровня. Катализаторами такого одухотворения эрмитажной жизни он избрал представительно поставленные ежегодные отчетные научные конференции и масштабно развёрнутое издательство… С такой же не показной, а действительной заботой и заинтересованностью занимался М.И. Артамонов всеми другими сторонами жизни музея — от научно-просветительской деятельности отделов, расширения международных связей, интересов сотрудников, обогащения библиотечной сети музея вплоть до коренного преобразования всех реставрационных мастерских… Подытоживая личную характеристику М.И. Артамонова, надо выделить совершенно особое свойство его духовного склада, которое служит самым диагностичным показателем гуманной этики. Это — глубина сопереживания. Целая цепь его действий, подчинённая единой логике, подтверждает эту сущностную доминанту ментальности Артамонова. Она заключалась в сострадании к людям, подвергшимся репрессиям. Он испытывал перед ними какое-то чувство гражданской вины «несидевшего». Показателен список вышедших из лагерей, которых М.И. Артамонов приютил в Эрмитаже (Б.А.Латынин, Л.Н.Гумилев, М.А.Гуковский, И.Г.Спасский, Л.И.Тарасюк и др.)... Естественно, Эрмитаж существовал не автономно. Он постоянно ощущал стихийную тектонику политической жизни страны со всеми её катаклизмами. По всем своим параметрам он объективно не вписывался в рамки узкой партийной идеологии».
В январе 1963 года в Эрмитаж была направлена комиссия Министерства культуры и Академии художеств, возглавляемая Владимиром Серовым, которого Артамонов знал ещё мальчишкой в Весьегонске. Через месяц на заседании Бюро обкома КПСС Артамонов сказал: «Если мне государство платит зарплату, к тому же персональную, то, вероятно, исходит из того, что я не могу допустить позора и нанести ущерб престижу и культуре. Потому единственное место, куда я могу поместить решение комиссии из полупьяных представителей, — вот эта мусорная корзина».
Зимой юбилейного 1964-го года (200 лет Эрмитажу!) Михаил Илларионович устроил выставку молодых художников и сотрудников Эрмитажа, среди которых были, в частности, Михаил Шемякин и Владимир Овчинников. Выставка продержалась всего один день, а Артамонов был снят с должности директора. На сочувственный вопрос старого друга скульптора Евгения Вучетича: «Ну что тебе надо?!» Артамонов, по воспоминаниям Столяра, ответил: «Тверские не продаются».
Ещё восемь лет он заведовал кафедрой археологии Ленинградского университета. 30 июля 1972 года на историческом факультете состоялась встреча Артамонова с абитуриентами. Один из них, Андрей Алексеев, ныне доктор исторических наук, вспоминает: «Он сказал, что трудности, конечно, существуют, но если вы твёрдо встали на этот путь и выбрали его сознательно, не хотите сворачивать с него, надо проявлять смелость и твёрдость. Только тогда вы достигните желаемых результатов».
Утром следующего дня, когда Михаил Илларионович печатал на машинке текст статьи, сердце «фельдмаршала Эрмитажа», как его называли, остановилось.
В.М. Воробьев, историк, краевед
